Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


Рождение и импринтинг
Д. Майнарди
Обсуждение [1]

Эта история повторялась каждый год. В конце января Барилли не раз наблюдал по ночам, как его лисы начинали медленно сближаться, фырча, шипя и повизгивая. В неясном свете фонаря можно было разобрать какую-то возню, пока самка, проявляя расположенность к самцу, не начинала испускать равномерно повторяющийся клич «кьё-кьё-кьё-кьё». А затем — спаривание.

Ее назвали Кьё в честь издаваемого ею любовного призыва. Она мать Кочиса — лисенка в нашем эксперименте.

Обычно «кьёкают» лисята, но часто взрослые лисицы-самки издают такое щенячье попискивание во время брачных игр, чтобы сдерживать агрессивность самцов. Эти звуки помогают им вызвать к себе дру­жеское расположение и покровительственное отноше­ние самца. Точно так же нередко можно видеть, как во время брачных игр воробьев самка вдруг начинает неистово бить крыльями, словно голодный птенец, выпрашивающий пищу у родителей.

Явление это довольно распространено и носит название внутривидового миметизма, когда одна особь подражает в своем поведении другой особи того же вида. Следует подчеркнуть, что имитация в данном случае — это не индивидуально приобретен­ный признак, а действие, совершаемое непроизволь­но и возникшее в результате длительного эволюцион­ного процесса. В ходе эволюции сфера использования сигнала значительно расширилась, а сам сигнал ви­доизменился и вошел в новый контекст. Бьющий кры­льями воробьишка на первых порах выпрашивает та­ким образом корм у родителей, а позже начинает использовать этот сигнал для сдерживания агрессивности взрослых птиц. В череде поколений этот сигнал перешел к воробьихам, которые пользуются им для сдерживания нетерпеливого самца, а уже затем — в качестве знака расположения и согласия к спари­ванию; первоначальное его значение как просьба пищи здесь полностью утрачено. В других сходных случаях, когда, например, голуби трутся клювами (целуются) или самец крачки потчует рыбой свою избранницу, — все это уже не что иное, как обряд уха­живания.

Но эволюция языка животных пошла еще дальше. Порой трусливые самцы берут на вооружение сигнал, используемый самками для выражения полового влечения и служащий поощрением для ухажеров. Так, иногда вполне зрелый лев при встрече с мате­рым сородичем начинает игриво вилять хвостом, дабы сдержать его гнев — словно львица-соблазни­тельница, демонстрирующая свои «прелести»; в но­вом контексте этот сигнал заигрывания утратил вся­кую половую окраску.

Расшифровка значения собственных имен — это сейчас почти повальное увлечение. Старинный обычай давать животным клички по каким-либо характерным для них признакам (как в случае с лисицей Кьё) позволил и мне использовать этологию для упражнений в ономастике [раздел лексикологии, исследующий собственные имена]. Но пора вернуться к нашей лисице, которая, как и предполагалось, разре­шилась в своей конуре в самом начале апреля. На протяжении десяти дней никто не тревожил малышей, любовно выхаживаемых Кьё.

У лисиц, как и у собак, щенки одного помета появляются на свет через неодинаковые промежутки времени. Роженица принимает самое деятельное участие в родах, словно хорошо сознавая, что именно и в какой последовательности ей надлежит предпринять. Уверенно орудуя языком и зубами, она ос­торожно отделяет и разрывает околоплодный пузырь, перегрызает пуповину и поедает все остатки последа. Затем мать устраивается рядом с новорожденным и начинает облизывать его. Этот непрекращающийся массаж, стимулирующий деятельность органов дете­ныша, имеет решающее значение для постановки его дыхания, которое постепенно приобретает необходи­мый ритм. Едва появившись на свет, щенок сразу же начинает издавать нежное попискивание.

В течение первых двух недель жизни щенки совер­шенно беспомощны, их нервная система еще нуждается в дальнейшем развитии, они слепы и глухи. В этот период они не покидают конуру, и забота о них отнимает у матери много сил и времени. Самое развитое чувство у щенков — осязание, помогающее им отыскивать материнские соски. Чувствительны они также к температурным изменениям и, чтобы поддерживать постоянный тепловой режим, тесно прижимаются друг к другу и к животу матери. Если же вдруг кто-то из щенков заблудится, то сразу подает сигналы тревоги, и мать приходит на по­мощь, беря его в пасть или подталкивая мордой к конуре.

Итак, первые две недели жизни щенята целиком зависят от тепловых, обонятельных и осязательных ощущений, и это продолжается до тех пор, пока у детенышей не раскроются глаза, а уши не начнут воспринимать звуки внешнего мира. Поначалу — это полное безмятежности существование, материнское тепло, поиски вкусного молока. Но затем, благодаря быстрому развитию организма щенков, начинается уже подлинная жизнь в сообществе, и пружина лю­бопытства дает о себе знать.

Необходимо было приступить к эксперименту до начала этой второй стадии развития. Лисенок Кочис был изъят из материнской конуры на десятый день после появления на свет и помещен в удобный утеп­ленный ящик вместе с сукой по кличке Блюе пятна­дцати дней от роду. Это была представительница хит­рющих дворовых созданий неопределенной породы, белого окраса с черными отметинами, которую для пущей важности окрестили фокстерьером. Но для нас главным была не чистота кровей, а то, что Блюе родилась почти одновременно с Кочисом, была сукой и принадлежала к собачьей породе, схожей по раз­мерам с лисицами.

Вновь образованное разношерстное семейство из двух сосунков было поручено любовным стараниям моего соискателя и его мамы. Синьора Барилли ока­залась очень умелой, заботливой и знающей свое дело приемной матерью.

Выращивать щенков, добиваясь при этом хорошей прибавки в весе,— дело довольно хлопотное. Около десяти дней малышей кормили каждые три часа, используя толстый шприц без иглы, с помощью ко­торого в их рты впрыскивали цельное коровье или порошковое молоко — примерно по пятнадцати миллилитров за прием. Первая кормежка начиналась в шесть тридцать утра, последняя заканчивалась в полночь.

Со временем дневной рацион уплотнялся добавле­нием в него мяса и овощей. Когда щенятам исполнил­ся месяц, их стали кормить из общей миски, и они охотно поедали свою похлебку. Лисица и собака росли нормально, жили дружно, как брат и сестра, и были очень доверчивы к людям, которые за ними ухаживали.

Вот тут-то мы, наконец, и подошли к самому эксперименту. Чтобы сдержать свое обещание и дать каждому явлению соответствующее пояснение, мне необходимо теперь поподробнее остановиться на сути поставленного опыта. Одним словом, я должен, коснуться хотя бы в общих чертах вопроса об импринтинге.

 

Общие сведения об импринтинге

Вряд ли читателю приходится задумываться над этим, но на самом деле книги пишутся отрывочно, кусками. И порой некоторые события могут оказать­ся решающими в работе над произведением и даже существенно повлиять на его направленность, поря­док расположения материала и отбор фактов. При­нявшись за эту работу, я решил сделать читателя соучастником описываемых событий; одним словом, уж коли я скажу, что «в работе над книгой дошел до такого-то места», то после данных строк передо мной действительно будет лишь чистый лист бумаги.

Это еще одна из причин, побудивших меня взяться за книгу, идею которой я подробно изложил издателю, хотя еще толком не знаю (да и не могу знать), насколько я останусь ей верен. Во всяком случае, мне представляется крайне заманчивым вместе с читате­лем проследить за тем, как развивается повествова­ние, отклоняясь подчас от первоначального замысла и поставленных задач, какие изменения оно претер­певает под воздействием случайных обстоятельств, новых идей и уже написанных страниц.

Все эти разглагольствования не лишены смысла. Дело в том, что в данный момент я возвращаюсь в Парму первым утренним поездом из Рима, где вчера во время часовой телепередачи подробно остановил­ся на различных аспектах поведения животных и рассказал в связи с этим о Кочисе и Блюе, а также объяснил телезрителям (подобно тому, как сделал это сейчас), почему я взялся за эксперимент с животными столь раннего возраста.

Прежде чем передача началась, мы с ее ведущим Лючано Рисполи обсудили тему нашего разговора, установили время, отведенное мне на ответы, коснулись некоторых других деталей. В ходе пред­варительной беседы Рисполи неожиданно спросил меня: какие же цели преследует наш эксперимент и почему в нем участвуют животные в щенячьем воз­расте? Поскольку наша беседа еще не записывалась на видеопленку, я был внутренне спокоен и, желая ответить предельно кратко и понятно, сказал: «Пото­му что именно в этом возрасте действует импринтинг, являющийся своего рода запечатлевающим механиз­мом. И если животные выращиваются совместно, то благодаря запечатлению лисица начинает думать, что она собака, а собака думает, будто она лисица».

Сидевшая рядом Мариза, моя жена, немедленно включилась в наш разговор. Причем это ее вмеша­тельство, которой я бы назвал «решительным, но вполне корректным», послужило мне самым серьез­ным предостережением: из уст этолога никогда не должна срываться фраза о том, что собака (да и вообще любое другое животное, кроме человека) мо­жет вообразить себя кем-то другим! Мариза совер­шенно права. Мы действительно не знаем, о чем думают животные и способны ли они на это (за исключением, пожалуй, говорящих шимпанзе). [О шимпанзе, которых американские ученые Гарднеры и Р. Футе обучают языку глухонемых, см. книгу Ю. Линдена «Обезь­яны, человек и язык», готовящуюся к выходу в 1981 году в изда­тельстве «Мир». — Прим. ред. книги]

Мне следовало выразить свою мысль несколько по-иному. Отвечая на поставленный вопрос, я дол­жен был сказать, что собака, воспринимающая сиг­налы-стимулы от лисицы, реагирует на них в свойственной ей манере, то есть относится к лисице как к представителю своего вида. Безусловно такой от­вет был бы наиболее правильным, хотя и лишенным той непосредственности, которая заключалась в словах, что «собака думает, будто она...»

Но этология есть этология, и мне здесь, как и вчера на телестудии, надлежит вести себя как этологу, а не уподобляться обычному собаковладельцу, поддавшемуся наивному заблуждению.

Итак, перейдем к вопросу об импринтинге. В ходе этого процесса запечатления только что появившееся на свет животное любого вида приобретает на опре­деленной стадии развития те привычки, от которых оно уже никогда не откажется. Полученный им в столь раннем возрасте опыт будет во многом опреде­лять поведение животного во взрослом состоянии. Предположим, что только что вылупившийся цыпле­нок постоянно видит перед собой некий движущийся объект, на котором он сосредоточивает все внимание, принимая его за свою мать. Став взрослым, он будет тянуться к подобным объектам и даже испытывать к ним половое влечение. Таким образом, явление импринтинга характеризуется рядом особенностей, среди которых первостепенное значение имеет так называемый критический период, необратимость приобретенного опыта и то обстоятельство, что стрем­ление его получить проявляется внешне без какого-либо поощрения животного со стороны. [Я сказал «внешне», поскольку считаю, что если животное стремится приобрести определенные жизненные навыки, то это побуждение может быть, по-видимому, удовлетворено пусть не явным, но вполне ощутимым поощрением. С таким примером мы столкнемся ниже, когда затронем вопрос об импринтинге у собак.]

 

Критический период

Критический период, называемый также чувствительным, для цыплят и гусят длится всего один день, а порой даже несколько часов с момента их появле­ния на свет. То же самое можно сказать и о тех животных, чьи детеныши появляются на свет уже почти самостоятельными. Среди млекопитающих такими рождаются ягнята, козлята и морские свинки. Что же касается тех видов, у которых новорожденные появляются на свет в беспомощном состоянии, как, например, воробьи и голуби, а среди млекопитаю­щих — как раз собаки и лисицы, а также все прима­ты, то у них критический период растянут и сдвинут на более поздние сроки. Это объясняется прежде всего слабостью и беспомощностью новорожденных, которые нуждаются в более тесном и продолжитель­ном контакте с матерью, без чего они не смогли бы выжить в естественных условиях.

Существуют и другие формы импринтинга с более четко выраженным критическим периодом, но отно­сящимся к совершенно иным стадиям развития. Я имею в виду голосовое запечатление у крякв и запечатление матери на детеныша у коз.

Утка кряква — водоплавающая птица с довольно пестрым оперением; гнездится она в глухих зарослях или в дуплах деревьев поблизости от водоемов. От­ложив яйца, самка начинает их насиживать и в этот период то и дело издает характерное кряканье, кото­рое утята, еще находящиеся в яйце, слышат и запо­минают. Когда же они вылупятся, мать садится не­подалеку от гнезда или, если водоем рядом, с кря­каньем плавает у берега. Заслышав знакомый голос, утята покидают гнездо и смело спускаются на воду, направляясь к матери. Разумеется, чтобы установить существование такой формы голосового запечатле­ния, пришлось проделать немало экспериментов. Оп­ределили, например, что утята кряквы, выведенные в инкубаторе, не узнают зова самки своего вида и не следуют за ней в воду.

Запечатление матери на детеныша у коз осно­вано на том, что сразу же после рождения коз­ленка мать должна научиться узнавать свое дитя, руководствуясь главным образом химическими сигна­лами, которые она получает, облизывая и обнюхивая новорожденного. Иначе самка может отказаться вскармливать его. В этом случае критический период очень ограничен во времени. Достаточно, скажем, отнять новорожденного козленка часа на два от матери, и она уже ни за что не захочет признать в нем свое дитя.

Среди других форм так называемого материнско­го запечатления наиболее любопытный случай наблю­дается у малого лесного муравья (Formica polycteпа). Правда, следует оговориться, что в данном случае использование термина «материнское запечатление» носит приблизительный характер, поскольку упомянутые насекомые не являются родителями, а всего лишь рабочими особями, на которых возложе­ны заботы о потомстве. Во всяком случае, аналогия здесь допустима, так как речь идет о запечатлении у взрослых особей, как и в примере с козами.

Запечатление у муравьев происходит на завер­шающей стадии метаморфоза, когда из куколок вы­ходят муравьи светлой окраски, позже начинающие постепенно темнеть. Именно на этот короткий период приходится основная работа муравьиных нянек. Очень простой эксперимент был поставлен францу­зом Жессоном: на протяжении критического периода малые лесные муравьи содержались тремя различны­ми группами. В первой группе муравьи находились вместе с куколками своего вида, во второй — с ку­колками чужого вида и, наконец, в третьей — вооб­ще без куколок. Спустя несколько месяцев можно было наблюдать следующую картину: муравьи из первой группы, получая на выбор разные куколки, заботились о своих и поедали чужие; во второй груп­пе произошла настоящая путаница, а насекомые из последней группы вели себя еще более беспорядочно, ухаживая то за своими, то за чужими куколками или поедая и те и другие.

Из сказанного можно было бы заключить, что запечатление — это весьма сборная категория. Дей­ствительно, нам известны и другие аналогичные слу­чаи (например, выработка особых предпочтений в пище или становление избирательности в выборе объекта для паразитирования у некоторых видов на­секомых). Ряд примеров можно наблюдать у высших животных — вплоть до приматов, включая, возмож­но, и человека. Столь широкое распространение импринтинга в самых различных группах животного мира наводит на мысль, что речь идет не о какой-то единой системе, а о многочисленных разновидностях быстрого обучения, возникающих независимо друг от друга, но в чем-то очень схожих, так как все они преследуют в некотором смысле одну и ту же цель. В двух словах — это необходимость приобретения определенных навыков, причем сам процесс имеет ряд ограничений (прежде всего во времени), посколь­ку здесь наилучшим образом удается обеспечить мак­симальную возможность обрести правильные навыки, сведя при этом до минимума неизбежные ошибки.

 

Необратимость или наличие просвета в завесе забвения?

Вопрос о необратимости оказывается очень слож­ным и спорным. Действительно ли приобретенные в ходе импринтинга навыки сохраняются в течение всей жизни животного? Ответы даются довольно про­тиворечивые. Наряду с наделавшими немало шума данными о прочности запечатленных навыков, дей­ствующих в течение очень длительного времени, су­ществуют и другие факты, которые свидетельствуют о возможности постепенного возврата к так называе­мым естественным наклонностям. На мой взгляд, дело здесь заключается в следующем: ошибок в по­ведении и отклонений от нормы никогда не бывает, если импринтинг осуществляется естественно, то есть если цыпленок получает «запечатленные» навы­ки от курицы, а утенок — от утки. Эти пернатые ни­когда уже не проявят ни малейшего желания спари­ваться с движущейся коробкой, в которую помещен тикающий будильник (классический предмет в опы­тах на запечатление).

Проблема возникает лишь в том случае, притом довольно редком, если условия проведения экспери­мента существенно отличаются от условий естествен­ной среды. Делаются попытки дать таким отклонениям соответствующие объяснения. Указывается, напри­мер, что по самой своей натуре животные способ­ны воспринимать определенный тип стимула и что неестественный объект запечатления, порой резко отличающийся от естественного, слабо воздействует на животных или воздействует лишь частью своих признаков. Эта избирательность к признакам, полу­чившая название фильтрации стимулов, осуществляется на уровне органов чувств.

Наиболее удовлетворительное объяснение пробле­мы состоит, по-моему, в следующем: воспринимая сигналы окружающего мира, животное одновременно познает и самого себя; иными словами, для него всегда существует возможность самозапечатления. Цыпленок, выращенный наседкой, будет запечатлен на кур, и ничего тут не поделаешь; став взрослым, он будет испытывать влечение только к курам и ни к кому более. А вот цыпленок, запечатленный на некий неестественный объект, может подпасть под действие самозапечатления, что вкупе с явлением фильтрации стимулов способно породить путаницу в его поведении и в конце концов приводит иногда к сдвигу в сторону нормальных реакций на естественные стимулы.

Поэтому я считаю, что никакими далекими от естественных условий экспериментами невозможно подвергнуть сомнению необратимость импринтинга. Иначе говоря, импринтинг осуществляется в природе необратимо.

В свете сказанного с еще большей настоятельно­стью встает вопрос: почему же тогда все другие на­выки, кроме тех, что были приобретены в критиче­ский период, могут быть забыты? Дело в том, что способность любого животного забывать что-либо несет крайне важную биологическую функцию. В связи с этим достаточно вспомнить, обратившись к человеку, случаи мнемонии, когда некоторые люди способны помнить абсолютно все; для них любое воспоминание, даже о днях самого раннего детства, четко запечатлено в сознании. Если человеку, обла­дающему такой способностью, показать хоть раз лист бумаги, испещренный цифрами без какой-либо логической связи, то он сможет точно повторить их в любом порядке: сверху вниз, справа налево и даже по спиралеобразной кривой. Общеизвестно, кстати, что Пико делла Мирандола был способен читать наизусть целые поэмы от первой до последней строфы. [Пико делла Мирандола, Джованни (1463-1494)-итальян­ский мыслитель и гуманист эпохи Возрождения, автор «900 те­зисов», «Речи о достоинстве человека», «О Бытии и Едином», один из основателей Платоновской академии во Флоренции, ока­завший значительное влияние на последующую натурфилосо­фию. — Прим, перев.]

Тут мне хотелось бы подчеркнуть, каким серьез­ным недостатком и даже своего рода заболеванием является неспособность забывать. Ведь забывать — значит производить отбор, а умение выбрать наибо­лее ценное означает способность к абстрактному мышлению, то есть умение быстро оценить обстанов­ку, отбрасывая массу ненужной информации, которая лишь засоряет нашу память. Но забыть — это отнюдь не означает окончательно вычеркнуть из памяти часть ранее полученных знаний, лишиться каких-либо приобретенных навыков. Недаром ведь специа­листы по вопросам памяти говорят о «способности сокрытия». Во всяком случае, по-видимому, уже дока­зано, что в нашем сознании сохраняются все произ­веденные жизнью «записи». С помощью гипноза или другими средствами, а порой даже в результате слу­чайного потрясения завеса забвения приподымается и на поверхность извлекается нечто, что нам каза­лось окончательно забытым. Стало быть, в структуре головного мозга функционирует естественный меха­низм отбора, устанавливающий равновесие между теми сведениями, что сохраняются в памяти, и теми, которые преданы забвению.

В связи с этим мне хотелось бы высказать доволь­но смелую мысль о том, что в период импринтинга все мы являемся мнемонистами — и люди, и муравьи, и утки, и собаки, и лисицы. Да простится мне неко­торая образность в выражениях, если я скажу, что в завесе забвения есть окошко и что именно через него проникают те навыки и сведения, которые никогда не перечеркиваются памятью. Не исключено также, что таких окошек два, а возможно, и более. Ведь порой нам приходится встречаться не с одним, а с несколь­кими критическими периодами, которые играют подчас различную роль. Вначале Конрад Лоренц, изучавший поведение гусей и галок, а затем и его ученик Фриц Шутц, исследовавший повадки уток, доказали суще­ствование у некоторых видов животных двух крити­ческих периодов: одного для неполового запечатления, направленного на выработку навыков поведения в сообществе, и другого для полового запечатления.

 

Функции импринтинга

Естественные функции импринтинга могут быть весьма различны. Первая и самая прямая — это формирование привязанности между потомством и родителями. На основе этого развиваются затем раз­личные особенности поведения в сообществе и полового влечения. Но существует также и другая форма запечатления, не связанная с жизнью в сообществе, когда некоторые виды животных обретают необрати­мые сведения о том, чем им надлежит питаться и где селиться. Лососи, например, способны отыскать дорогу из открытого моря к месту нереста, потому что еще мальками они научились распознавать хими­ческий состав родных водоемов и могут безошибочно выбрать обратный путь из своего первого мигра­ционного путешествия.

Итак, импринтинг — это форма обретения устой­чивых навыков, которые остаются неизменно запечат­ленными на протяжении всей жизни. Следовательно, главная функция импринтинга состоит в получении информации об окружающей среде и прочном закреп­лении полученных сведений. Эта форма обучения имеет явные отличия от других форм, которые пре­доставляют животным достаточную свободу приспособляемости к среде обитания в зависимости от переменчивости ее условий. Таким образом, импринтинг можно рассматривать как некую переходную форму от инстинкта к познанию. [Я еще пользуюсь этим старым термином, но в ходе работы над книгой мне придется обратиться к более современным пред­ставлениям о поведении животных, которое непосредственно обусловлено генетическими факторами.]

Само собой разумеется, что для получения инфор­мации должны существовать определенные условия! недостаточно, например, иметь общее представление о матери, необходимо еще уметь распознать собственную мать. Не перестаешь удивляться, когда ви­дишь колонию фламинго, где среди нескончаемого леса ног и громоздящихся туловищ птенцы все-таки находят собственных родителей, а те — своих отпры­сков.

Значение необратимости вполне понятно, если учесть, что, воспринимая сигналы от родителей, каж­дая особь запечатлевает в своем сознании образ животных своего собственного вида, что и определя­ет впоследствии различные проявления его поведения в сообществе. Действительно, ни одно животное не изменяет своему виду на протяжении всей своей жизни. Таким образом, полученная информация за­крепляется навсегда в мозгу животного именно в тот период, когда возможность ошибок сведена до минимума, то есть когда забота о нем со сторо­ны родителей осуществляется наиболее полно.

Уже много лет стоит вопрос, связанный с первона­чальным пониманием импринтинга, согласно которому животные посредством этой формы обучения выра­батывают для себя обобщенный образ собственного вида. С помощью ряда экспериментов, проведенных лет пятнадцать назад, мне удалось удостовериться в том, что импринтинг действительно обусловли­вает развитие внутривидового полового влечения. С той поры и по сегодняшний день было изучено множество случаев, поясняющих, каким образом даже при наличии полиморфизма животные находят себе пару, руководствуясь навыками, полученными в раннем возрасте. Это касается птиц, млекопитающих, рыб, а возможно, и насекомых, о чем я уже писал в последнем издании моей книги «Выбор полового партнера». Мое представление об этом явлении сво­дится к следующему: сигналы, благодаря которым животные распознают себе подобных, в естественных условиях обычно одинаковы у всех особей данной популяции; если некоторые особи наделены какими-либо другими характерными отличительными призна­ками, то половое влечение по отношению к ним не срабатывает. Но иногда — а это проявляется глав­ным образом среди домашних животных, у которых сигналы видового распознавания могут значительно варьировать,— наблюдаются случаи межвидового полового влечения.

Как правило, посредством импринтинга закрепляют­ся реакции на те сигналы, которые в дальнейшем будут определять поведение животного по отно­шению к тому или иному члену данного вида (а также к определенному типу пищи или местооби­танию). Ответные реакции на такие сигналы обычно зависят от предварительных навыков и возникают у животных непроизвольно, без обучения.

Мне особенно запомнилась пара голубей, которых я вырастил еще в детстве. Когда оба голубя (кстати, оказавшиеся самцами), подросли, они стали отно­ситься ко мне, а вернее к моей руке, которая выхаживала их, словно она была представительницей их вида. При виде моей руки голуби принимались вор­ковать и прижиматься к ней, совершая при этом все стереотипные движения обряда ухаживания. Правда, в конце концов они все же спарились с голубками. Несомненно, однако, одно: дружеское отношение и половое влечение и к человеку, и к самкам свое­го собственного вида — все это явилось плодом импринтинга, который в данном случае следовало бы назвать расширенным, ибо запечатление выработа­лось и на меня, и на представителя своего вида.

Существуют также такие формы импринтинга, когда запечатлевается не только объект влечения, но и само его поведение. Наиболее яркий пример этому демонстрируют птицы, среди которых действует так называемое голосовое запечатление. Немецкий этолог Николаи, воспитавший выводок снегирей, за­ метил, что во время критического периода его птицы
необратимо усвоили нехитрый мотив, который он постоянно насвистывал, и стали использовать эту
мелодию в качестве сигнала межвидового распозна­вания. Другие снегири, которые росли бок о бок с канарейками, научились петь по-канареечьи. Таким образом, ученому удалось вывести семейство снеги­рей, которые посредством запечатления передавали из поколения в поколение эту способность петь по-канареечьи.

Безусловно, такие примеры представляют собой крайний случай, поскольку эксперимент проводится в необычных условиях. Но они наглядно показывают, что различные птичьи «диалекты» возникают в раз­личных географических районах именно благодаря голосовому запечатлению. Одним словом, небольшие, но весьма характерные голосовые различия фикси­руются и передаются затем другим поколениям. Если же такие различия сказываются к тому же в измене­ниях полового влечения — что, кстати, происходит сплошь и рядом,— то тем самым они могут способствовать выделению из первоначального вида отдель­ных групп особей, все более обосабливающихся за счет их половой изоляции от других популяций дан­ного вида. В результате могут возникнуть новые виды птиц.

Остановимся еще на одном случае запечатления, когда приобретение навыков, ограниченное по време­ни критическим периодом, не только порождает спо­собность распознавать сигналы и инстинктивно отве­чать на них, но и определяет многие другие повадки животных, а также их способность к звукоподража­нию, как это можно наблюдать у приматов.

Об этом уже немало известно благодаря много­численным экспериментам с макаками и шимпанзе, а также в случаях с детьми, выросшими среди живот­ных в отрыве от людей. На таком примере мне хо­телось бы остановиться несколько подробнее. Речь идет о детях, выращенных волками, либо воспитан­ных в условиях изоляции, либо, как в одном недавно описанном случае, выросших среди газелей [когда книга была уже готова к печати, я узнал о самом последнем случае: в джунглях Бурунди был обнаружен и вылов­лен выросший среди обезьян ребенок]. По­пытки перевоспитать такого ребенка, с младенческого возраста находившегося в полном отрыве от людей, почти всегда заканчивались неудачей, особенно если дело касалось подростков, которым удалось утвер­диться и добиться определенного положения в выра­стившей их стае животных. Руководствуясь этими фактами, Жан-Клод Арман, обнаружив недавно мальчика-газель, решил не излавливать его и не под­вергать лишним страданиям, связанным с почти не­осуществимыми попытками возвратить его к челове­ческому состоянию. Он предпочел наблюдать за мальчиком в той естественной обстановке (стадо га­зелей), к которой он, казалось, прекрасно приспосо­бился.

Действительно, человек более чем любое другое живое существо способен приспосабливаться и усваи­вать условия той общественной среды, в которой он живет. Однако следует подчеркнуть, что это отнюдь не означает отсутствия генетической предопределен­ности. Коль скоро человек способен создавать ма­териальную культуру и вести себя в соответствии с полученным им воспитанием и на основе навыков, усвоенных при взаимодействии с окружающей соци­альной средой, то это объясняется тем, что такая спо­собность унаследована генетически.

Что бы там ни было, ребенок растет, подражая окружающим его людям, и, по всей вероятности, часть такого воздействия приходится как раз на кри­тические периоды его развития. Было бы слишком смелым говорить о наличии импринтинга как тако­вого у человека, но пока ясно одно, что некая близ­кая аналогия с этим явлением все же существует и у нашего вида. На примере мальчика-газели (я не случайно столь подробно останавливаюсь именно на этом случае, поскольку мы имеем здесь данные о поведении, возникшем в полном соответствии с обста­новкой, в которой вырос ребенок) можно видеть, что он действительно усвоил повадки газелей: мальчик вел дневной образ жизни, а по ночам спал, свернув­шись калачиком и тесно прижавшись к животным, поддерживал с ними общение голосом, а также потираясь головой об их морды или касаясь их языком. И все же нечто присущее только человеку разитель­но проступало в нем. Да, мальчик щипал траву, вы­рывая ее передними зубами, но, подобно жителям жарких стран, он также ловко взбирался на вершину финиковых пальм, чтобы полакомиться их плодами. Да, он действительно ходил на четвереньках, но, когда ему приходилось следовать за быстро удаляю­щимся стадом газелей, в. нем непроизвольно прояв­лялась типично человеческая способность бегать на двух ногах. Кроме всего прочего он обладал боль­шим любопытством, свойственным всем приматам и особенно человеку. Когда однажды неподалеку от пасущегося стада наблюдатель развел костер из ва­лежника, мальчик, поборов страх, приблизился к огню и мозолистой рукой прикоснулся к горящим головешкам.

Проявляя постоянно предельную осторожность и стараясь не двигаться, Арман возбуждал все большее любопытство мальчика. Тот приближался к нему, заводил «разговор», трогая его языком и издавая закрытым ртом гортанные звуки, напоминавшие го­лос газелей. А наблюдатель, как нередко поступают в разговоре с детьми взрослые, подражая их несовер­шенной речи, старался отвечать мальчику, используя его же язык. Кто знает, может быть мальчик-газель заметил, что это новое живое существо удивительным образом походило на него? А что если здесь сыграло свою роль самопознание? Или самозапечатление?

Только путем столь редких естественных экспери­ментов или из-за более драматичных ситуаций, ко­гда в силу преднамеренных или непроизвольных обстоятельств ребенок вынужден расти в полнейшей изоляции от людей, лишившись родительской заботы и ласки, мы познаем, какое чрезвычайно важное значение имеет общественное воздействие для нор­мального развития наших детей. Однако я несколько уклонился в сторону под явным влиянием книги Жан-Клода Армана «Дикий мальчик большой пусты­ни», которой совсем недавно зачитывался по ве­черам. [Не могу не вспомнить еще одну прекрасную книгу: инте­реснейший и полный драматизма дневник доктора Итара, кото­рый не только описал первый и наиболее известный случай «ди­кого юноши» Виктора де Лавейрона, но и предпринял смелую попытку его перевоспитания (Итар Ж. Дикий юноша. — Парма: Риччи, 1970).]

Вернемся же к основной нашей теме, то есть ко всему тому, что имеет непосредственное отношение к эксперименту с собакой и лисицей. Итак, в ходе имп­ринтинга неизгладимо запечатлеваются некоторые повадки и половое влечение к живым существам, служившим объектами запечатления во время крити­ческого периода. Если взаимно введенные в заблуж­дение виды каким-то образом приспосабливаются друг к другу, то события выходят за рамки обычного и могут принять совершенно неожиданный оборот. Примером этому служат некоторые взаимоотношения, наблюдаемые между хозяином и паразитом, или, как мы увидим далее, процесс одомашнивания жи­вотных.

Если же взаимно введенные в заблуждение виды сходны генетически, то может произойти гибридиза­ция. Так, американскому орнитологу начала века Уитмену удалось вывести несколько гибридов раз­личных пород голубей. Он подменивал яйца у голу­бей, подлежащих скрещиванию, и добивался того, что новое потомство приобретало некоторые харак­терные признаки поведения, свойственные смежной породе. Когда выведенные таким путем голуби под­растали, они начинали испытывать взаимное половое влечение и легко спаривались, давая гибридное потом­ство. В качестве другого примера сошлюсь на спари­вание альпаки с вигонью — двух американских пред­ставителей семейства верблюдов, родственных ла­мам. В данном случае успех обеспечен лишь тогда, когда будущие супруги вскормлены не собственными матерями, а самками смежного вида.

Мы видим таким образом, насколько широки и вполне определенны функции импринтинга, которые особенно наглядно проявляются благодаря вмеша­тельству человека. Удастся ли нам добиться в ходе импринтинга того взаимопонимания между собакой и лисицей, изучить которое мы ставили своей целью? Насколько близкими станут отношения между ними? Какие при этом могут возникнуть препятствия ана­томического, физиологического и поведенческого свойства? Одним словом, рассмотрим теперь импринтинг у собак и лисиц.

 

Импринтинг у собак и лисиц

Помните ли вы о родителях Кочиса после этих несколько затянувшихся, но необходимых рассужде­ний об импринтинге? Когда наш лисенок появился на свет, его отцу было семь лет. Он был отловлен в возрасте трех месяцев егерем одного из охотничьих хозяйств на Апеннинах, в провинции Реджо-Эмилия, и с той поры жил в неволе. С первых же дней он по­казал себя строптивым, агрессивным, подозритель­ным — в общем совершенно необщительным зверем.

После шестилетнего пребывания в неволе он не переставал приходить в крайнее возбуждение при виде даже тех людей, которые постоянно ухаживали за ним.

Его подруга Кьё была найдена в лесной норе в очень раннем возрасте, когда у нее еще не прореза­лись глаза, и вскормлена пойнтером в обычных до­машних условиях. Она обладала на редкость миро­любивым нравом, позволяя ласкать себя и брать на руки; ее можно было теребить за уши и дергать за хвост, безбоязненно позволять ей захватывать руку в пасть. Одним словом, Кьё любила играть с чело­веком, как любая дворовая собака. Но в отличие от дворовой собаки ее действия отличались большей быстротой, разнообразием и неожиданностью.

Кроме всего прочего, Кьё очень любила собак, и ее отношение к ним оставалось неизменно дружелюб­ным, с какой бы породой ей не приходилось иметь дело, будь то карликовые пинчеры или овчарки, боксеры или крупные охотничьи собаки. Едва лишь вдали появлялась какая-нибудь собака, как взгляд лисицы становился предельно внимательным; навост­рив уши, она застывала в стойке или становилась на задние лапы, опираясь передними о сетку клетки, и внимательно следила за поведением гостьи. Если же та медленно приближалась, лисица садилась и начи­нала радостно вилять хвостом и повизгивать. Когда собака подходила вплотную к клетке, Кьё ложилась на спину, быстро била хвостом о землю, еще громче взвизгивала, высовывала язык и, вне себя от счастья, обильно мочилась. За этими бурными излияниями чувств и безудержной пылкости от столь радостной встречи следил с холодным безразличием и некото­рой неприязнью самец лисицы. Всем своим видом он как бы говорил: посмотрите-ка на эту деревенщи­ну! И чему только она радуется?

Но мы-то знаем об импринтинге и потому вполне можем понять Кьё, понять причину ее возбудимости при виде подаваемых собакой сигналов, которые она усвоила в критический период от своей приемной матери и сводных братьев. Мы в состоянии осознать, насколько неизгладимо запечатлено в ней то заблуж­дение, благодаря которому вначале появилось напряженное внимание, затем улыбка (ведь повиливание хвостом у животных можно приравнять именно к улыбке) и, наконец, взрыв бурной радости. Еще бы, когда повстречаешь своего сородича, представителя собственного утраченного вида, то счастье так вели­ко, что от избытка чувств не мудрено и обмочиться!

Но как все же могли уживаться вместе лисица-собака и лисица-лисица? Ведь они и спаривались, и понимали друг друга. Я думаю, что в отношении Кьё, это был как раз тот самый случай, когда импринтинг расширил диапазон воспринимаемых ею сигналов, включив в их число и сигналы, посылаемые собакой и человеком. В самом деле, когда Кьё пред­ставляли не знакомых ей лисиц, то при виде их она никогда не проявляла никакой радости.

Конечно, сидя в клетке, Кьё была лишена воз­можности выбрать себе партнера. Поэтому в данном случае и сыграли свою роль самозапечатление и те физиологические особенности, которые вообще спо­собствуют спариванию двух разнополых животных; у них проявлялась инстинктивная тяга к взаимному общению и одновременное побуждение к спариванию, что выразилось в течке у самки и в активизации семенников у самца. Не исключено, однако, что в данном случае имела место некая некоммуникабель­ность... А может быть, на примере Кьё мы можем го­ворить о браке без любви? О тоске по далекому, но несбыточному чувству? Что бы там ни было, но импринтинг наложил на Кьё определенный отпеча­ток, что и подтверждается ее поведением.

Собаки и лисицы — особенно собаки — достаточ­но хорошо изучены, и импринтинг у них являет собой классический пример запечатления такого типа, ка­кой свойствен животным, чье потомство рождает­ся беспомощным. У этих животных критический пе­риод настолько растянут, что порой невозможно с точностью установить ни его начало, ни конец. Но даже из того, что нам известно, можно заключить: между собаками и лисицами не должно быть серьез­ных различий в продолжительности критического периода. По всей видимости, его начало приурочено к третьей неделе жизни, а конец — к седьмой, хотя возможны некоторые отклонения и в ту, и в другую сторону. На протяжении этого периода щенки запе­чатлевают прежде всего зрительно (а частично и через обоняние) характерный образ животных своего вида.

Хорошо известны опыты по выращиванию щен­ков, которых в критический период содержали в пол­ной изоляции либо в отрыве от человека, позволяя им контактировать лишь со своими собратьями или с другими животными: котятами, кроликами, ягнята­ми. Оказывается, что щенята, которые содержались на протяжении всех недель критического периода в аномальных условиях, отличались впоследствии ано­малиями в отношениях с окружающей их социаль­ной средой. Если их содержали в полной изоляции, то они становились необщительными и пугливыми; если щенята росли в контакте только с человеком, то в дальнейшем предпочитали находиться только в его обществе, а не в обществе собак; если они общались с ягнятами, кроликами или кошками, то затем тяну­лись лишь к этим животным; если же они находи­лись только среди собак, то становились «обычными дикими собаками», которые боятся человека. В те­чение критического периода достаточны кратковре­менные контакты щенка с каким-нибудь животным, чтобы затем у него установились с последним добрые отношения. Достаточно, например, щенку контактиро­вать с человеком минут по двадцать два раза в не­делю, чтобы он окончательно к нему привязался.

Об импринтинге у собак известен еще один весь­ма примечательный факт. Начало критического пе­риода у них должно совпадать с начальными этапами формирования зрительного восприятия. Это удалось установить электроэнцефалографическими методами. Впрочем, здесь нет ничего удивительного, поскольку большинство сигналов, которые собаке надлежит усвоить в этом возрасте, являются сугубо зритель­ными. В конце концов, если критический период у видов, дающих поздно развивающееся потомство, начинается не сразу после рождения, а несколько позже, то это объясняется прежде всего тем, что жи­вотным, которые появляются на свет в столь беспо­мощном состоянии, необходимо некоторое время, прежде чем они смогут воспринимать все те сигналы внешнего мира, которые им надлежит усвоить. По­этому и период запечатления должен быть более про­должительным, чтобы тем самым обеспечить более длительный контакт новорожденного с объектом за­печатления — обычно это мать.

По всей вероятности, период запечатления заканчивается лишь тогда, когда у молодняка появляется страх перед всем новым. Если хорошенько вдуматься в это, то здесь есть своя логика: ведь от животного уже требуются определенные навыки, чтобы уметь различить привычные и непривычные объекты. Если животное еще не в состоянии устанавливать такое различие, оно не может испытывать чувство страха. У молодых животных начинает появляться некоторый страх перед всем неизведанным только после того, как они освоятся со своей средой и окружающими их живыми существами.

Теоретически период запечатления можно было бы продлить до бесконечности, устранив тем самым всякую форму самостоятельного приобретения навы­ков. В этом направлении был проведен ряд экспери­ментов, позволивших продлить период запечатления путем применения успокаивающих препаратов, кото­рые снимают или притупляют чувство страха у жи­вотных.

Итак, как мы уже говорили в общих чертах, в ходе импринтинга щенок привязывается к человеку; отмечалось также, что запечатление не связано с какой-либо необходимостью прямого поощрения жи­вотного. Когда щенок привязывается к своей мате­ри, то в этом случае поощрением являются материн­ская забота и вкусное молоко. Что же касается человека, то он может не только проявлять безразли­чие к щенку, но даже наказывать его. И все же ще­нок к нему привязывается. Следовательно, здесь мы имеем дело с внутренним позывом такой побудитель­ной силы, что он во что бы то ни стало должен быть удовлетворен, и подлинным поощрением этой особой формы запечатления может быть лишь уста­новление более тесного контакта с человеком.

Чтобы как следует разобраться в том, что же собой представляет запечатление, было бы полезно ознакомиться с опытами, поставленными на тех оди­чавших собаках и волках (с целью их приручения), критический период развития которых уже завершен. В отличие от первичного — приручение животных в ходе импринтинга — такой способ приручения на­зывается вторичным.

Страх — это первое препятствие, с которым при­ходится сталкиваться в ходе вторичного приручения, столь отличного от других случаев запечатления. Поэтому необходимо, чтобы человек обращался с животными как можно более ласково, не забывая при этом проявить свое безбоязненное к ним отноше­ние, особенно если приходится работать с матерым волком. Находясь в загоне для животных, человек должен проявлять выдержку и спокойствие, никогда не делать резких движений. Кроме того,— и здесь особенно наглядно проявляется отличие от имприн­тинга — немаловажное значение играет время, прове­денное человеком вместе с приручаемой собакой (или волком), а также постоянное поощрение животного, например подкармливание его. Совершенно очевид­но, что в данном случае мы имеем дело с иным про­цессом запечатления, в ходе которого нередко дей­ствительно удается подавить страх и даже ужас, испытываемый животным перед человеком. И все же в результате этого процесса никогда не удается до­биться полного приручения животного: собака оста­ется сама по себе, человек — сам по себе.

 

Это последнее замечание напомнило мне одну фразу, услышанную мной года два назад, которая по своей простоте прекрасно передает суть дела. Как-то меня пригласили консультантом к режиссеру Риккардо Феллини, который снимал для телевидения фильм «Безумный зоопарк». Это был рассказ, порой весьма грустный, о диких животных, которых отлав­ливают для пополнения зоопарков и цирков. Среди множества лиц, у которых режиссер брал интервью, оказался известный цирковой дрессировщик Бруно Тоньи. Мне хотелось бы привести здесь особенно заинтересовавший меня отрывок из беседы с ним.

Феллини. Скажите, все эти львы родились в неволе или привезены из Африки?

Тоньи. Нет, только четверо родились в не­воле, а троих мы получили из Африки.

Феллини. В каком возрасте они к вам прибыли?

Тоньи. Обычно их привозят сюда восьмиме­сячными или годовалыми щенками.

Феллини. Понятно. А есть ли между этими животными разница? Например, кто из них наиболее опасен?

Тоньи. Опаснее львы, рожденные в неволе.

Феллини. Почему?

Тоньи. Потому что начиная с младенческого возраста, их берут на руки, ласкают, и в конце концов львы привыкают к людям и становятся более опасными. Они знают..., то есть лучше понимают положение чело­века. Хищники же, которых нам достав­ляют, относятся к человеку с большим по­чтением. Поначалу они, возможно, и по­пробуют напасть на него. Но вскоре убеж­даются, что человек умеет постоять за себя, и между человеком и хищником со­храняется взаимное уважение... Одним словом, они — животные, а мы — люди.

Как мне кажется, именно эти последние слова дрессировщика наиболее точно выражают то состоя­ние, которое отличает животных, выросших в есте­ственных условиях, от животных, запечатленных на человека: «они — животные, а мы — люди». В слу­чае первичного приручения животные оказываются в весьма двойственном положении.

Хотя импринтинг, направленный на человека, дал при одомашнивании столь положительные резуль­таты, он может, однако, вызывать серьезные анома­лии в поведении животных.

Если отловленные восьмимесячными или годова­лыми щенками львы так и остаются львами, подобно тому как волки вторичного приручения также оста­ются волками, то кем же с психологической точки зрения являются животные, запечатленные в ходе импринтинга на человека? Этот вопрос касается не только львов, но и многих других диких животных, выращенных в неволе.

Олени, косули и быки, выращенные с младенче­ского возраста человеком, относятся и к мужчинам, и к женщинам, как к самцам их собственного вида. Иначе говоря, они нападают на человека, видя в нем возможного соперника. А вот, скажем, лоси считают человека самкой, и поэтому если самцы стремятся к спариванию с ним, то лосихи нападают на человека как на соперницу. Кенгуру, выращенные в зоопарке, относятся к смотрителю как к сам­цу своего вида. И чтобы сдержать агрессивность сам­ца кенгуру, смотрителю достаточно пригнуться. По­ступая таким образом, служитель зоопарка подает сигнал подчинения, означающий, что соперник от­нюдь не претендует на превосходство перед особями данного вида. [О том, к особям какого пола те или иные животные при­числяют человека, можно говорить лишь в плане догадок и пред­положений. — Прим. ред. книги]

Само собой разумеется, что описанный прием с кенгуру совершенно неприемлем для дрессировщика, всегда обязанного быть начеку и доказывать пре­восходство над своими хищными подопечными. Для дрессировщика, работающего с рожденными в неволе львами, самым опасным является период течки у львиц; именно в этот период они способны предпри­нять попытку лишить человека его превосходства. Интересно отметить, что такого не происходит, как правило, с тиграми и леопардами, которые, возмож­но, являются моногамными животными [тигры определенно не моногамные животные. — Прим. ред. книги]; хотя тигры и леопарды относятся к дрессировщику как представителю их собственного вида, они все же не видят в нем опасного соперника в сексуальном плане.

Тем не менее ясно одно: животные, рожденные в неволе и выращенные человеком, всегда представ­ляют большую опасность, нежели хищники, отлов­ленные и прирученные уже во взрослом состоянии.

Независимо от сексуальных побуждений первая ка­тегория животных вынуждена относиться к человеку с той долей доверия (переходящего порой в агрессивность), которая достигается только благодаря взаимному общению.

В связи с этим мне хотелось бы вновь вернуться к мальчику-газели, о котором говорилось выше, чтобы прокомментировать один эпизод, позволивший исследователю Арману убедиться воочию в том, на* сколько сильной была привязанность мальчика к га­зелям и какое глубокое влияние оказало его постоян­ное присутствие на стадо животных; иными словами, газели также расширили границы классификации собственного вида, включив в него человека.

Однажды, когда Арман, сидя неподвижно, на­блюдал за мальчиком, к нему приблизился взрослый самец-газель и начал подавать какие-то сигналы (по всей видимости, агрессивного характера). Поскольку наблюдатель не понял их смысла и не при­дал им должного значения, то неожиданно для себя оказался поднятым на рога.

Итак, исследователь Арман оказался не в состоянии сделать того, что, по-видимому, умел делать мальчик, то есть ответить сигналом подчинения и сдержать таким образом агрессивность самца. Суть проблемы заключается в том, что для Армана, выросшего среди людей, «они— животные, а мы — люди». Однако на сей раз обманулся человек.



2004:04:26
Обсуждение [1]


Источник: Прислано Михаилом Климушкиным